Истерика
В первую очередь она является странным синтезом высокого и низкого; большинство постоянных ведущих и участников пропагандистских шоу явно имеют высшее, университетское образование, судя по их словарному запасу. Но одновременно они разговаривают в манере уличных хулиганов. Это культура "наезда" — термин из криминального жаргона, означающий безапелляционное предъявление претензий заведомо более слабому, жертве. Наезд — это прямая трансляция угрозы. Почему образованные люди согласились на язык подворотни? Образование и культура — вовсе не панацея от тоталитарной идеологии, и они не гарантируют наличия совести и стыда, замечала еще Ханна Арендт в своей работе "Личная ответственность при диктатуре" (1964). Однако если в XX веке в идеологию, пусть и ужасную, можно было поверить, очароваться ею — то сегодня никакой идеологии в России нет. И пропагандисты выбирают самый простой язык — язык насилия, который понятен большинству россиян и навязывается самим Кремлем.
Но важнее всего для нас здесь именно истеричный тон пропаганды; участники пропагандистских шоу почти постоянно говорят на повышенных тонах. Лающие с экранов люди буквально каждый день бомбят наше сознание. Эта истеричность вообще-то противоречит нашему представлению о нормальности речи, и по идее уже это должно было бы стать первым сигналом, что здесь что-то не так. Увы, чтобы распознать это, слушателям пропагандистских каналов не хватает элементарного вкуса. Считается, что язык и тон пропаганды сознательно доведены до состояния истерики, которая служит для масс заменой "искренности" и "настоящих чувств". С помощью этой "истерики-искренности" пропаганда хочет понравиться слушателю. Однако первично в пропагандистской речи иное — желание полностью контролировать тех, кто ее слушает. На бессознательном уровне пропаганда — прежде всего окрик, требование безукоризненно подчиняться говорящему.
Проблема даже в не пропаганде как таковой — она была и в позднем СССР, когда ей уже мало кто верил. Проблема в том, что сегодня массовый российский зритель и слушатель воспринимает эту истерику в качестве языковой и эмоциональной нормы.
Свобода быть хуже
Основа идеологии нынешнего тоталитарного проекта, как и советского — насилие, в том числе и символическое, над сознанием. Отличие советского проекта в том, что это насилие маскировалось культурой. Советский телевизор задавал высокие культурные образцы, в первую очередь речевые, особенно в позднем СССР. Вспомним академиков Лихачева или Капицу, частых гостей советского телевидения; вспомним язык научно-популярных программ — таких как "Очевидное-невероятное". Вспомним язык передачи "Вокруг смеха", наконец, или актерских капустников; это был уровень культуры, несопоставимый с нынешним развлекательным контентом. Язык политических программ тех времен, вроде "Международной панорамы", концептуально мало чем отличается от сегодняшних заявлений российского МИДа. Но и здесь есть важное отличие: большинство оценочных формулировок, звучавших тогда с экрана, были отточены и согласованы с идеологическим аппаратом ЦК КПСС; вспомним хотя бы "израильскую военщину" или "чилийскую хунту". Но никакой комментатор не мог себе позволить отсебятины, не мог самовольно повышать градус агрессии даже в адрес идеологических противников СССР. В отличие от сегодняшних пропагандистов, которые каждым своим словом и жестом расширяют "поле насилия".
Своеобразное ноу-хау Кремля в том, что он дает своих адептам и исполнителям "свободу быть хуже" — хуже, чем даже требует политическая конъюнктура. И это образует в своем роде порочную систему "взаимоухудшения": получая очередной импульс зла от низовых исполнителей, Кремль сам его подхватывает. Нынешняя власть, в отличие от советской, не занимается сдерживанием агрессии. Даже массовая культура новой России не служит противовесом насилию — а является его продолжением, его проводником. Благодаря этому постсоветский человек воспринимает язык насилия в качестве единственной нормы. Нормы, которая призывает и позволят насилие.
Парадоксальным образом это делает нынешнюю систему более уязвимой, чем советская. Поскольку у нее нет компенсирующих механизмов, нет альтернатив в случае политического или экономического краха. Нынешняя античеловеческая ярость пропаганды, выходящая за границы любых приличий, есть ни что иное как фрейдистское "влечение к смерти". Этот процесс был описан писателем Владимиром Сорокиным в его известном романе "Норма" (1983). Распаду сознания предшествует распад языка — и этот язык обречен на то, чтобы выговорить себя до конца, прежде чем распасться на междометия и бесформенные, бессмысленные звуки — как это случилось с героем новеллы под условным названием "Мартин Алексеевич". Распадающаяся советская норма сама себя похоронит, считал Сорокин. Позднее он уточнял: наша ошибка в том, что мы вовремя не похоронили "труп советского". И теперь он вторично, уже в виде зомби, снова захватил власть над умами, и может двигаться только по единственной траектории — ужесточения.
Не является ли она одновременно и траекторией самоуничтожения — как это случается со всякой замкнутой системой, согласно второму закону термодинамики? Возможно, сейчас мы и наблюдаем финальную стадию этого распада — хотя самим пропагандистам кажется, что они на пике своих возможностей.
Уехавшая норма
Существует ли вообще сегодня в России другая языковая норма, гуманистическая — способная стать основой перемен, пусть и в будущем? Безусловно. Эта норма формировалась в 1980-1990-е годы, в годы общественного освобождения, в годы перестройки. Какое-то время она звучала с самых высоких трибун, когда представители демократических взглядов получили возможность выступать по ТВ. Тогда казалось, что этот язык наконец станет реальной альтернативой исчерпавшему себя тоталитарному дискурсу. Увы. Интеллигенция в 1990-е годы, как и прочие слои населения, была озабочена выживанием; а телевидение, вместо того чтобы стать учителем новой капиталистической жизни, превратилось в бездумное развлечение и отвлечение от реальности.
Конечно, в этом есть и вина интеллигенции: она "бросила" массы, занявшись собой. Однако есть и другие примеры — взять хотя бы радиостанцию "Эхо Москвы". Ее называли "либеральной"; но чуть ли не более важной ее задачей было сохранение и поддержание уровня речевой и интеллектуальной "нормальности". Это разговорное радио просуществовало 32 года, с 1990 по 2022-й (в марте радиостанция была ликвидирована государством за правдивое освещение войны). И слушатели, лишившиеся знакомых голосов ведущих и гостей в эфире, сегодня испытывают, как они признаются, физическую ломку, своего рода "ностальгию по нормальности". По спокойному и информированному собеседнику. Сходную мировоззренческую и интеллектуальную "нормальность" транслировала и популярный политолог Екатерина Шульман, которая недавно вынуждена была уехать из России. У нее миллионы подписчиков, зрителей и слушателей в социальных сетях. Вот что пишет один из них в комментариях: "Когда первый раз услышал Шульман, зацепила сама речь. Какое-то время привыкал к повествованию — потому как не слишком-то наше общество наполнено такими людьми". Речь Шульман — это речь университетского преподавателя, хорошего учителя, который не просто повторяет одно и то же, но "впускает в мир идей". Эта речь принципиально диалогична, она не навязывает себя, а предлагает со-мыслие. То же определение применимо к еще одной популярной персоне — российскому писателю и публицисту Дмитрию Быкову. Его речь — подарок для любого образованного слушателя. Это учитель, который позволяет ученику "расти вместе с ним", если, конечно, ученик этого хочет. Сегодня эти голоса помогают людям, оставшимся в России, "не сойти с ума".
Что это за речь, что это за язык? Это современный, сложившийся за последние 30 лет русский язык. В отличие от языка советской интеллигенции он стал более энергичным, профессиональным, практичным — более глагольным и интеллектуальным. Однако он не навязывает себя в качестве "единственно верного", а, скорее, приучает к саморефлексии. Он в большей степени породнен с нынешним европейским укладом; мы можем назвать его "европейским русским". Помимо интеллектуализма, другой его важный регистр — правдивость, прямота, способность назвать вещи своими именами. Воровство он называет воровством, а преступление — преступлением.
Иезуитской задачей Кремля в последние несколько лет стало не просто преследование независимой прессы, а буквально репрессии против языка, свободной и правдивой речи. Новые законы обязывают россиян бесконечно ссылаться на то, что говорящий или пишущий "признан иностранным агентом", та или иная организация "признана экстремисткой или запрещена на территории России" — все эти оговорки призваны нарушить течение речи, заставить ее спотыкаться на каждом шагу. Лишить ее силы. Сбить ее с толку.
И те, кто уехал из России по политическим причинам после февраля 2022 года, увезли с собой, помимо детей и чемоданов, и свободную речь. "Правду говорить легко и приятно", — писал Михаил Булгаков в "Мастере и Маргарите", — а вранье заставляет тратить много сил. Самоцензура лишает не только речевых навыков — она нарушает саму свободу мышления. Сохранить свободную речь, которая поверх границ сегодня может существовать благодаря YouTube и соцсетям — задача-минимум для тех россиян, которым не смогла запудрить мозги пропаганда.
Есть, конечно, еще одна историческая проблема — веками сложившийся в России разрыв между языком интеллигенции и "всех остальных", речью высокой и низкой. Этот разрыв, как показал трагический опыт последних 30 лет, в общественном смысле скорее вредит, чем помогает. "Язык для своих" — своего рода капсула, в которой можно создать иллюзию безопасного мира, независимости. Но лишь иллюзию. Когда для большинства "высоколобость языка" является маркером чужого, враждебного, приходится выбирать между общественно пользой и личными эстетическими предпочтениями. Вероятно, задача-максимум для тех, кто желал бы России лучшего будущего — перепридумать новый и общий "язык нормальности", который обладал бы достаточным интеллектом, называл вещи своими именами, но при этом не казался бы искусственным и непонятным большинству. Нам придется отказаться от лексического снобизма и излишней языковой эквилибристики. И подумать над поиском некоего нового стандарта языковой — и моральной, и политической — нормальности. Готовой, в отличие от нынешней пропагандисткой нормы, к здоровому сомнению и скепсису.
